Работа перестала быть источником радости для человека. Мало того: работа сегодня, как еще раз подтвердил фильм Бекмабетова «Особо опасен», - это то, что противоположно «настоящей жизни».
«Алексей брал обжигающую втулку, нанизывал ее на стержень, и пресс с густым, нежным звуком обнимал расплавленное железо».
Смешно вам, да? Я и сам отсмеялся в свое время над советским производственным романом. По уровню фальши и неестественности нынешняя женская, допустим, проза и тогдашняя производственная - стоят друг друга, за одним исключением: в советской литературе и кино герой постоянно трудился.
Сегодня массовый литературный и киногерой абсолютно перестал работать.
Не подумайте плохого: я не тоскую по передовикам производства, я не хочу возвращения заводских историй, мне глубоко плевать на работающие прессы и обжигающие втулки. Мне жаль человека.
Человек не может существовать без иллюзий. Одной из таких массовых и грандиозных иллюзий еще в XX веке была радость труда - радость от ежедневного созидания, усилия, от преодоления инерции, превращения хаоса в космос. И искусство по мере сил эту иллюзию и поддерживало, хотя бы пусть бездарно и плоско - но без этой иллюзии невозможно построить сколько-нибудь осмысленное государство и общество.
Раньше массовое искусство, по крайней мере, не отрицало ценности труда как такового. Над производственными фильмами и романами все смеялись, но, однако же, соглашались в глубине души, что «что-то было» в этой пресловутой «радости труда». Как только эта иллюзия перестала поддерживаться искусством, эта «радость труда» мигом начала проседать и в сознании миллионов.
В том числе и по этой причине работа сегодня перестала занимать важное место во внутренней жизни человека - хотя бы он был занят ею с утра до вечера. Эта ситуация еще будет иметь грандиозные и печальные последствия.
Лев Толстой в статье «В чём моя вера» писал, что работа есть естественное и самое здоровое состояние человека. Причем работа не только ради материальной выгоды - но ради выгоды духовной и физиологической (дух и тело ведь взаимосвязаны). Человеку, чтобы жить долго, чтобы быть здоровым, считал Толстой, очень важно делать не просто дело - но хорошее, по душе дело.
Да что там Толстой. Солженицынский зэка Иван Денисович лихо кладет кирпичи на ГУЛАГовской необъятной стройке - раствор! цемент! подавай! - и только в этот момент живет, существует как здесь-личность. Мало того: именно в этот момент он только и чувствует себя свободным.
Эта сцена - ключевая, принципиальная для русской литературы второй половины ХХ века.
Не будь этой сцены - упоения от работы даже в условиях полной несвободы - не было бы и последнего всплеска массового энтузиазма и позитивизма в 60-е годы.
Не будь этой сцены - не было бы ни Дудинцева с его «Белыми одеждами», ни Гранина с его «Грозой», ни вообще всего корпуса художественных произведений 60-х, которые пытались искренне и честно воспевать радость труда - творческого, подлинного служения любимой работе, - в отличие от кукольных сталинских «гидроцентралей», «жатв» и «битв в пути».
В основе этой сцены лежит труд, который приносит человеку радость, вносит в его жизнь порядок и смысл, делает его соратником человеческой истории, если можно так выразиться.
В современных литературе и кино работа совершенно потеряла свою этическую, идеалистическую составляющую. Горение, желание, сверхусилие - слова не из нашего лексикона.
Сегодня работа в сознании меньшинства есть высокооплачиваемая каторга, в сознании большинства - низкооплачиваемая каторга. Культ работы, культ создающего, созидающего человека исчез из искусства и жизни. Работа стала фоном жизни, а в массовом искусстве - фоном для любовных и криминальных интриг. Работа для большинства людей никогда не была источником радости - но сегодня от нее этой радости даже перестали ожидать, вот что принципиально важно.
Понятно, что в те же 90-е большинство работало не для радости, а для «выживания» - но когда страна вернулась в 2000-е, худо-бедно к достатку, к стабильности, работа в массовом сознании уже потеряла окончательно свою идеалистическую, гуманистическую ценность.
В сущности, сегодня эту «радость труда» можно ощутить только в сериалах о мужественных спецназовцах, ментах, подводных и надводных работниках всяческих спецслужб, которые с особым шиком называют свои дела «работой». Этот термин перешел, я думаю, из чиновничьего сленга 90-х, когда власть всячески пыталась скрыть масштабы и ужас происходящего в Чечне, в других горячих точках. Этому времени мы обязаны возникновением удивительных своей неграмотностью и пошлостью речевых конструкций, вроде «работаем по пропавшим», «работаем по завалам» или «работаем по бандитам». Маршалл Маклюэн писал о том, что в новейшую эпоху СМИ больше всего боятся произнести слова «бой», «смерть», «убийство»: то, что происходит обычно на каждой войне, сегодня обаятельно заменяется эвфемизмами вроде пресловутой «работы» или «боестолкновения».
Ей-богу, прежняя эпоха была кровавей, но хоть принципиальней: невозможно представить, например, что герой Сергея Бондарчука в фильме «Они сражались за Родину» произнес бы нечто вроде «работаем по немцам». Война есть война, работа есть работа; до начала XXI века в России два этих понятия никогда не смешивались. Нынешняя их взаимозаменяемость означает одно: оба понятия равно скомпрометированы.
Они дискредитированы, в том числе, и самим кино: показательно, что и плохое, и хорошее кино к процессу труда сегодня одинаково равнодушны. В хорошем кино работа - это рвота (как, например, в «Одиночном плавании» Хлебникова или «Простых вещах» Попогребского), а в плохом - легкая неприятность, рябь на воде, которая мешает герою жить в полную силу.
Смешно, но даже в сериалах на производственную тему мы чаще всего в качестве символа этой работы видим только двух персонажей: референта (секретаршу) и главного босса. Вокруг этой связки - босс и секретарша, директор и помощница - и завязываются главные производственные интриги; «принесите мне то-то» или «соедините меня с таким-то» - это всё, что мы можем понять о степени занятости неизвестно что производящего и неизвестно над чем трудящегося босса, чей стол непременно завален бумагами. Работа в кино и сериалах превратилась в фон - таковую же роль она играет и в реальной жизни.
В современной литературе с работой чуть получше, но суть - та же. В своем роде революцию совершил Евгений Гришковец: его роман «Рубашка» (2004) и был первым производственным романом нового времени. Главный герой «Рубашки» - архитектор; худо-бедно впервые здесь была описана работа и жизнь «среднего русского». Последний же роман Гришковца «Планка» (2008) - именуемый автором «производственным» - очень показателен: мы застаем героя (он возглавляет компанию по производству дорожных знаков и разметки) в момент, когда работа перестает приносить ему радость.
В большинстве же романов и фильмов работа для героя - отталкивающий момент: герой ищет себе на голову приключений именно потому, что работа достала уже окончательно. В этом смысле показателен и фильм Бекмамбетова «Особо опасен» - он построен именно на противопоставлении офисной работы и «настоящей жизни»: жизнь под пулями оказывается более интересной, чем жизнь под пресс-папье.
Большинство же современных производственных романов - они, конечно же, о судьбе «манагера» - сходны общей интонацией: это один непрерывный стон - «как опостылела мне моя работа, за которую я получаю такие бешеные бабки».
В этом есть, конечно, своеобразное самолюбование, но и стон тоже - не поддельный. Дает о себе знать первая десятилетка массового корпоративного труда (1998-2008), память о которой можно назвать травматической. Большинство романов на эту тему - это и есть попытка авторов справиться с собственной травмой.
Попутно выяснилось несколько потрясающих вещей.
Русские интрига, подсиживание и стукачество не только не исчезли из нынешней производственной жизни - но развились в новых условиях труда с еще большей силой. Местничество же, протекционизм, «блатные детки» на незаслуженно теплых местах - всё это даже и не думало модифицироваться. К тому же очень быстро восторжествовал в менеджерской среде этот чудный казарменный тон, система тотального унижения младших и атмосфера общей преданности абсурдному «порядку».
«Если вы хотите узнать, чем дышит контора, - посетите сначала «курилку», потом туалет. Там вы узнаете, насколько болтливы секретарши, ленивы водители, завистливы коллеги, тупы подчиненные, и прочая, и прочая. Заодно возьмете «на карандаш» всех теневых лидеров коллектива, заботливых мамаш, «сынов полка», агнцев на заклание и милых телок, готовых отдаться вам «за помощь» в случае их тотальной неудачи в новом проекте». (Сергей Минаев. «Media Sapiens», 2007)
Понятно, что бегство от такой работы оправданно в глазах обывателя - и именно бегство от работы и является основным мотивом в современной прозе.
Однако всё это травматическое письмо на производственную тему - результат, прежде всего, грандиозной психологической ошибки постсоветского сознания. Виновата в первую очередь не работа - а отношение к ней человека. В середине 90-х русский человек почему-то внушил себе, что большие деньги заменят и радость труда, и полноту жизни. А также внушил себе, что работа и не должна приносить радость - радость должны приносить деньги. В этом и была ключевая ошибка.Отсутствие радости - бытия, полноты жизни, в том числе и радости труда - нельзя заменить ничем; выяснилось, что в том числе и деньгами.
Наш человек в очередной раз недооценил себя: он решил, что «за такие деньги» можно наступить на себя, устранить себя как личность - то есть он попросту «выключал» себя на постылой работе. Но от такого предательства человеческая психика очень быстро дала сбой: нельзя треть жизни выключать себя. Нельзя треть жизни жить ожиданием пятницы. Отсюда и массовые неврозы в офисах, доклад о которых недавно обнародовал колумнист газеты ВЗГЛЯД философ Борис Кагарлицкий.
Социальное удовлетворение организма (которое и дает работа) оказалось не менее важным для человека, чем потребность в еде, комфорте, достатке. Ощущение твоей нужности в этой жизни, важности, не-случайности, которое может давать только работа, оказалось не восполненным ни потреблением, ни «личной жизнью».
Сплошная «неработица» в современном массовом искусстве - всего лишь отражение нашего отношения к понятию «работа» в жизни: я не знаю, кому и зачем нужна моя работа, я не вижу в ней никакого смысла, мало того - я даже презираю мою работу; но поскольку деньги можно зарабатывать только на такой работе - я готов терпеть. Я готов умирать как личность, не существовать эти 9, 10, 12, 24 часа - а потом вспоминать всё это как страшный сон.
Очень быстро выяснилось, что, кроме страшного сна, и вспомнить-то нечего.
Никто не сказал людям, что еще в работе должна быть - радость.
Глупые, смешные люди.
Андрей Архангельский, колумнист газеты "Взгляд"
